Разговоры о сексе

Что бывает с человеком, когда у него никого нет? Бросьте эти россказни про пустое сердце. Просто скучно. И так хочется кому-нибудь присунуть. Приложиться лицом к мягкому животу, почувствовать живое тепло, запах разогретой слюны, поймать кожей споры, от которых на время захочется жить. Желание иногда замещает собой все остальные чувства. Кажется, я испытываю эмоции. Кажется, я живу. Я выхожу и мечтаю, как это будет. Я мечтаю, как снова вхожу в игру, победоносно и звонко, как новенькая монета, падаю в искрящуюся слизь новых наслаждений.

Например, так. Вижу цель, подхожу. Она оказывается очень даже ничего. Маленькая, но вроде бы готовая на все. Мы немного разговариваем, танцуем, прогуливаемся в свете фонарей, я завожу ее в кафе, заказываю нам по бокалу вина. Она пьет, немного более жадно, чем позволяют приличия первой встречи. Мое сосредоточение сменяется злым весельем. Я хлопаю ее по плечу, тащу на крыльцо, нагло и громко обсуждаю черты ее лица — незнакомого, нежного, приятного и как будто страшного. — А зачем ты меня позвал? — спрашивает она с такой поддельной наивностью, что я начинаю смеяться. — Угадай! — отвечаю я, беру ее под руку и веду по блестящему после дождя асфальту темной улицы.

Примерно о таких вещах я мечтал в начале своего пути по хребту наслаждения. Никаких подробностей, едва различимые очертания фривольности. Но стоило мне подумать об этом (винная капля, след от маленьких зубов на нижней губе, неловко взлетевшие запястья), член моментально вставал. Приходилось разряжаться самостоятельно, ни в коем случае не думая ни о чем реальном. Ни о чем таком, что я не смог бы описать в этом рассказе. Ни о чем причиняющем боль. Только пошлые вздохи, взлеты, вздрагивания, содрогания, влажный пушок, дымящаяся шерстка, жемчужные переливчатые прелести, всхлипы, подергивания, судорожный бред. Разный вздор.

Подростковые поллюции, жадная головоломка. В общем, однажды утром я решил, что вся моя жизнь отныне должна быть залита пошлостью и наслаждениями, как белой глазурью — поддельные пироги. Я жаждал легкомысленных моментов, бодрящих и всегда заканчивающихся каким-нибудь веселым развратом без обязательств. И поэтому теперь, пока я не был занят зарабатыванием денег или удовлетворением простейших потребностей вроде сна и еды, — я все время искал. Охотился, спрятавшись за каждый удобный угол, или наоборот, выставляя себя, как экспонат. Жертва пришла почти сразу, сама. Мне осталось только подать ей руку, когда она спускалась с постамента.

С чего я начинаю? С того, что испытываю сосредоточение. Стою и ищу глазами. Стою и ищу. И нахожу. Иногда быстро, но чаще приходится провести в поисках полвечера. Тогда она пришла сама. Им часто становится скучно в обществе подруг, они делают вид, что не знают, на что идут, называя это «приключением». Я говорил про постамент, это всего лишь фигура речи. Так я называю тот сладкий момент, когда она из чужого мира идет в мои руки, с каждым шагом приближая меня к тому, о чем я раньше не знал. И я хочу рассказать об этой первой — во всех смыслах.

Все началось обычно — как я хотел с самого начала. Потанцевали, выпили, прошлись. Вернулись в бар, как будто что-то забыв, но быстро вспомнили, что ничего не забыли. Я плохо помню ее лицо. Тогда я почти не говорил, общался с ней, как с лошадью, как со звездой. Кивками, взглядами, учащенным дыханием. Пальцы холодели, и я боялся коснуться ее руки. Но коснулся, потому что знал, что другого шанса не будет. Такие растворяются с рассветом, они похожи на пыль, осевшую на поверхность жизни. Жемчужную и въедливую, но невидимую. Я думал, что нужно везти ее домой, пока она еще пьяна, но боялся. И мы ходили по кругу, как нарядные копытные животные, покачиваясь, подрагивая, соприкасаясь. Не помню, как я так исхитрился, но можно сказать, что она одним широким взмахом ноги шагнула со своего пьедестала мне прямо на грудь.

Я помню, что было темно, я хотел включить приглушенный свет, чтобы видеть ее, но она не захотела. Приходилось ловить ее в темноте, распаковывать, не торопясь. Больше всего на свете я ждал того момента, когда раздену ее совсем — тогда мне станет приятно. Я очень хотел, чтобы мне стало приятно. Я отодвигал ее прекрасное маленькое тело за ненадобностью, торопливо изучал его, чтобы добраться до главного — до подернутого влагой трепещущего отверстия, окруженного переливчатыми розовыми лепестками, до вездесущей разверстой дыры, сладкой и нежной, готовой принять меня напряженного и изнывающего целиком. Держал ее грудь в руке, целовал открытые губы, закрытые глаза, открытые и закрытые ставни и двери, дрожащие под напором усиливающейся грозы. Среди мягкой ткани качал ее, как овечку в лодке, как плод во тьме, как горсть сверкающей пыли на смоченных слюной ладонях. Но ничего не получилось. И с этого все началось. На ней оставались одни трусы, когда она начала отползать от меня, беспомощно улыбаясь и спрашивая, уверен ли я.

В чем уверен? Черт побери, конечно да, я уверен. Я пытался поймать ее, уползающую от меня, хватал за руки, за ноги, за шею. Я злился, но старался сдерживать эмоции. Так потрошат полуживых рыб на мокром песке, так выжимают плоды в корзины, так трясут большие темные листья после грозы. Она не давалась мне, беспомощно улыбаясь, скалила зубы в идиотской усмешке, со злостью отвергала мои объятия и снова бросалась ко мне, прижимаясь доверчиво, как ребенок. — Ну что ты, что ты, перестань. — говорил я ей. — Ты правда хочешь это увидеть? Ты правда, правда, правда хочешь? — отвечала она.

Вначале я говорил о подобных приключениях, как о некоей взвеси низменного и возвышенного. Чем же еще является подобная беспорядочная жизнь, как не сладострастием в своем апогее? Вначале я говорил о прогулках, о прикосновениях, о неслышной борьбе, смыкающемся и расходящемся танце. А теперь я говорю о цели. Жизнь моя, глаза и руки, незнакомое дыхание — все это ничто по сравнению с тем, что я хотел увидеть, к чему хотел прикоснуться. Дышащая, жаркая раскрытая вагина, вот к чему я шел, танцуя между черных тел, вот чего я хотел на пустых бульварах и площадях, вот что звало меня в темноте и ярком свете и днем и ночью, сжимаясь и истекая соком в моих мечтах.

— Ты правда хочешь? — спрашивала она. И что я мог ответить ей, беспомощной сучке в моих объятиях, затеявшей эту бесполезную и бессмысленную возню в самый неподходящий момент. Я мог только стонать, как умирающий зверь, и пытаться насильно сдернуть с нее трусы. Наконец она поддалась, обмякла подо мной, закрыв ладонями лицо, и с ликующим криком я сделал то, что хотел. Но вместо того, что влекло мою душу и плоть, я увидел там твердый ороговевший отросток — шероховатый, молочно-белый, ребристый и пористый, нечто среднее между кораллом и морской раковиной.

Я отдернул руку и посмотрел на нее. Она отняла руки от лица и с любопытством наблюдала за моей реакцией. Наверное, в глазах моих стоял такой ужас, что она рассмеялась, нервно и жалобно.

— Я же спрашивала тебя. Ты сказал, что уверен.
— Что это?
— Ну. Если хочешь, можешь посмотреть поближе. Потрогай, не бойся.
— Ты что, мутант?
— Все мы разные существа. Спасает только любовь. Насмотрелся?

Я еще раз взглянул на белеющий в темноте коралловый риф, на плотные костяные пластины, изящно и гадко вросшие в кожу ее бедер и живота, и отвернулся.
Она молча встала и оделась.

— Ну я пошла?
— Иди.
— Тебе больше ничего от меня не надо?
— Нет.
— Ну пока!
— Пока.

Она ушла, осторожно прикрыв дверь. Я долго лежал на разрытой постели и смотрел в окно на занимающийся рассвет. Мне не было страшно или мерзко, хотя я впервые в жизни столкнулся с чем-то необъяснимым. Это наоборот опустошило меня, сделало каменным. Я просто лежал и чувствовал, как тело мое превращается в легкий камень, белеет и дышит всеми порами — этими сухими жадными отверстиями. Ни капли крови, ни капли влаги. Я высох и затвердел, потерял вес, тяжесть, энергию, желание бояться, недоумевать, расстраиваться, шевелиться. В какой-то момент мне показалось, что необязательно даже дышать. А потом я заснул, и мне ничего не снилось, потому что разум мой решил сместить реальность глубже, чтобы когда я проснулся, мне показалось, что все было сном.

Именно потому, что все это было сном, кошмаром, грезой, едва очнувшись от тяжелого забытья, я снова вышел на охоту, с трудом раздвигая нависшие ветви особой слепоты, которая следует после сильного потрясения. Я зажмуривался под сильной струей воды и говорил себе: «Не может быть». Я говорил себе: «Не может быть, все это мне пригрезилось, приснилось. Я много выпил, я сильно волновался. Я так хотел этого, что заместил — наверное, я заместил внутри себя желанное с неведомым». Я говорил себе одновременно «не может быть» и «так бывает», стараясь прикрыться перед наступающим ужасом чем придется — хоть фиговым листком разума, хоть ответным позывом, грубой тошнотой, возвышенной нервозностью.

Надо было срочно проверить ошибочность прошедшей ночи, это не давало мне покоя. Я надевал чистую футболку и выходил в орущий всеми голосами сразу город, я выходил и прикидывал в голове, где сегодня будет пастбище нежных газелей с нормальными чреслами, с самыми что ни на есть человеческими отверстиями, подернутыми блестящей дышащей влагой. Юное лоно, заражающее все вокруг оторопелой дрожью, манило меня как никогда. Будь настоящим. Будь нормальным. Будь живым. Пожалуйста, приди ко мне снова. Я бродил по разверстым глыбам асфальта, засунув руки в карманы брюк, подкидывая носками ботинок несуществующие узлы ужаса, посеянные во мне. Пожалуйста, нет, только не это. Пожалуйста, приди. Невеста, незнакомка, выплыви из тумана, вылети из серебристой пушечки весеннего дня, как веселый шмель. Где-то в толпе на меня вдруг обернулась брюнетка, размашистыми чертами лица похожая на ту, ночную, настолько сильно, что я дернулся и отпрянул. И роговые отростки выплыли из памяти холодной стеной — шершавой и отвратительно реальной. Я мотнул головой и продолжил путь к переулку, полного недавно открывшихся летних веранд, где в праздных толпах попивали светлое пиво мои спасительницы.