Разговоры о сексе

После анонимного секс-свидания, которое как обычно не оставило ничего кроме опустошенности, я решил задать партнеру глупый вопрос: «Зачем тебе разовый секс с незнакомцами, если ты — в отношениях?» Ответ был следующим: «Секс — это как кусок хлеба. Ты не можешь есть на завтрак один только белый хлеб, ты можешь захотеть черный или булочку с кунжутом». Любой человек, едва знакомый с психоанализом, обнаружит за этим сравнением роковую подмену понятий. Если потребность — в пище, воде, сне — легко удовлетворяется простыми действиями, то желание — в том числе и желание сексуальное — неудовлетворимо по своей природе. Пока человек наивно полагает, что может удовлетворить его, объект желания снова и снова ускользает.

Советская сексуальная революция 1920-х годов предложила миру другое сравнение — «теорию стакана воды». Несмотря на идеологизированность, эта «теория» была куда честнее примера с хлебом. Согласно ей, для нового утопического общества половые отношения — атавистические и слишком расточительные, а потому они должны быть дистиллированы от всякого символического измерения и уподобиться банальному утолению жажды. Если одни революционеры хотели освободить подавляемое желание, то другие шли дальше, освобождая человека от сексуальности как таковой.

Тирания выбора

Освобождение сексуальности от бремени традиции, пуританской морали и оков брака были одними из главных достижений прошлого века. В этом отношении появление сайтов знакомств, а затем и приложений для секс-свиданий, которые значительно упрощают поиск партнеров, продолжают демократизацию и эмансипацию сексуальности. Более того, они куда эффективнее, чем любое сексуальное просвещение, разрушают остатки классовой, расовой и этнической эндогамии, о чем свидетельствует статистика последних лет. Избегая предопределенности и предрешенности, мы становимся более избирательными, рационализируя и обосновывая наш выбор, а следовательно, и более требовательными. Мы увеличиваем шанс совпасть со своим желанием, а не подчиняемся требованиям семьи, габитуса, общества, класса. Однако технологии поиска нельзя извлечь из их идеологической конфигурации: обратной стороной мобилизации желания становится вовсе не освобождение, но отчуждение и как это ни странно — подавление самой сексуальности, как в личном, так и в политическом ее понимании.

Это противоречие уходит корнями в события 1968-го года, в центре которых стояли как требования личных свобод, так и социальной справедливости. Как известно, эта революция потерпела поражение с обоих фронтов: экономическая повестка обернулась своей противоположностью — реставрацией классового общества, в то время как требования прав индивида были органично кооптированы новой неолиберальной архитектурой. Свободный выбор и постоянная смена сексуального партнера, постоянное расширение гендерных идентичностей вполне соответствовали идеалам нового свободного рынка, который успешно демонтировал социальное государство. В результате дерегуляции структуры поиска партнеров, которая шла параллельно дерегуляции экономики, романтическая и сексуальная сфера стала все больше уподобляться товарно-денежным отношениям, подчиняясь законам спроса и предложения.

Для описания этой трансформации социолог Ева Иллуз использует понятие «эротического капитала», имея в виду «облако» сексуальных контактов, которое поддерживают ваш социальный статус. Чтобы оставаться желанным или желанной, чтобы не отставать от своих друзей и коллег, вам следует постоянно побуждать себя к новым свершениям. Неудивительно, что «открытые отношения», которые обычно преподносятся как демократические и освободительные, — подарок для капитала. С одной стороны, они легализуют квазирыночное разнобразние партнеров, а с другой, экономят издержки государства за счет сохранения традиционного домохозяйства.

Капиталистический рынок не нацелен на удовлетворение потребностей или нужд: потребительская стоимость (то есть полезность товара) всегда остается подчиненной меновой стоимости (то есть его заменяемости и соизмеримости). Средством либидинальной экономики является пробуждение все новых и новых иррациональных желаний для стимуляции производства и сбыта ненужных товаров. Но если прежде инструментом возгонки желания был запрет, то сегодня (во всяком случае в странах первого мира, где практически любая перверсия легитимна, а трансгрессия сексуальных норм не кажется чем-то непристойным) является его противоположность. По мнению Славоя Жижека, сегодняшний императив — получать максимум удовольствия, наслаждаться до конца — порой вопреки и в ущерб своему желанию. Стигматизация асексуальности, культ промискуитета, новизна ощущений как самоцель или же невротическое требование получения оргазма оказались обратной стороной сексуальной эмансипации.

Логику события — которая и является философским определением любви как разрыва в общем ходе вещей ради обоюдного самоупразднения — заменяет квазиконтрактная логика взаимовыгодного обмена

В случае выбора объекта любви традиционно диалектика свободы и необходимости решалась таким образом: мы выбираем возлюбленного или возлюбленную бессознательно, практически случайно, но тем не менее определяем его как свою «судьбу». Одной из характеристик эпохи модерна была, наоборот, растущая рационализация выбора, сознательное определение черт, качеств и свойств своего партнера. Экспоненциальное расширение технологий поиска в корне меняет эту ситуацию. Возможно, впервые в истории мы сталкиваемся с ситуацией переизбытка предложения на рынке знакомств. Вместо свободы мы встречаем тиранию выбора, которая делает сексуальность серийной и кумулятивной. Потенциальные партнеры образуют конвейер, и их аккумуляция продолжается ad infinitum.

Сегодня даже те, кто ищет «традиционных отношений», часто не решаются сделать окончательный выбор и продолжают параллельные свидания с другими партнерами, зная, что есть более достойные претенденты — красивее, умнее, сексуальнее. Отношения зависают в неопредленности, где, например, статус бойфренда, заменяется BTF (boy-friendly type of friend). Таким образом, новая архитектура и экология выбора приводит к тому, что, по словам Иллуз, мы перешли от «борьбы за свободу» к «праву не делать выбора». Результатом оказывается паралич воли или же, если использовать медицинскую терминологию, абулия — патологическая неспособность принять решение.

Проблема невозможности выбора для философов — и на этом сходятся такие авторы, как Жижек, Ален Бадью и Бьюн-Чул Хан — состоит не только в мультипликации возможных вариантов. Приложения знакомств предлагают прежде всего безболезненный и комфортный поиск партнера. Такая безопасность и дистанция приводит к тому, что Другой становится максимально приближенным и похожим на партнера — укрощенным Другим. Безусловно, наличие согласия и подтверждение взаимности необходимы как минимум для достижения паритета, но оно имеет и обратную сторону. По мнению Хана, логику события — которая и является философским определением любви как разрыва в общем ходе вещей ради обоюдного самоупразднения — заменяет квазиконтрактная логика взаимовыгодного обмена. Инаковость Другого устраняется, а следовательно, вместо негативности любви, которая требует работы трансформации, мы видим лицемерную либеральную позитивность. Сексуальнось, которая как и наслаждение всегда негативна, мы заменяем позитивностью секса и мимолетного удовольствия, укладывающиеся в неолиберальную идеологию well-being.

Итак, вместо разомкнутости встречи, открытия себя Событию и Другому, мы встречаемся с предписанными и предзаданными алгоритмами. Как указывает философ Франко «Бифо» Берарди, одно из последствий внедрения цифровых технологий во все сферы жизни — это виртуализация опыта другого, а следовательно отделение его или ее от конкретного воплощения. В секс-приложениях половой акт часто начинается уже во время переписки и подготовительных чатах. Встреча с Другим — это лишь необязательная актуализация виртуального. Во время описания возможного сценария предстоящего акта половина потенциальных партнеров бесследно пропадает, так как удовлетворяет самих себя или переключается на других пользователей. Физический партнер — лишь новый уровень конкретного внутри абстрактного, симуляция близости и удовлетворения инстинкта на безопасной дистанции. Крайним проявлением виртуализации другого можно назвать широко обсуждаемый феномен гостинга (или его извода — мостинга, то есть серии личных встреч и обещаний вечной любви перед спланированным исчезновением). Причем в случае последнего выход в офлайн не значит ровным счетом ничего, а лишь подтверждает, что в неолиберальной политэкономии отношений Другой уже изначально изъят.

Полиморфная сексуальность

Освободительные теории, которые лежали в основе революции 1960-70-х годов, противопоставляли две формы сексуальности, которые иногда обозначают как le sexual и le sexuel. В первом случае мы имеем дело с инстинктивной прокреативной сексуальностью, которая разрешается соединением гениталий и в идеале ведет к оплодотворению. Во втором — с сексуальностью, свойственной ребенку, еще не закостеневшему в генитальной зоне, то есть желанию, не сосредоточенному на объекте, не приписанному к тому или иному гендеру, а наоборот автоэротическому и полиморфному. Именно через второй тип сексуальности провозвестники сексуальной революции 1968 года предлагали раскрепостить субъекта, обещая ему свободу распоряжаться своим телом.

Однако, как показала психоаналитик Аленка Зупанчич, на протяжении столетий «перверсивная» сексуальность на самом деле признавалась религией (в качестве примера она приводит иконографию святой Агаты и Люсии). В то время, как традиционная сексуальность, которая сегодня критикуется как нормативная, порицалась церковью. Причем сопротивление вызвано не ханжеством, как могло бы показаться, а происходит потому что за ней обнаруживается второе дно — принципиальная неудовлетворенность, негативность, разрыв в онтологии субъекта, то, что Зупанчич, называет желанием производства значения и смысла. Можно предположить, что провалом сексуальной революции оказалось именно то, что она свела сексуальность к сексу, то есть к эмпирическим атрибутам, не взяв в рассчет бездонную глубину неартикулируемого желания.

Порнография и рынок выбора партнеров сегодня легализует любой выбор и позволяет субъекту подобрать объект идеально соответствующий его вкусу. Интересным образом, обе эти индустрии начинают уподобляться друг другу. Если недавно порнофильмы старались создать замысловатые сюжеты, сегодня они часто разыгрывают круизинг со смартфонами, где после обмена nudes, незнакомцы занимаются анонимным сексом «с порога». Согласно Зигмунду Фрейду, дизайн, прикрывающий наготу предмета (например, определенный стиль одежды), отвлекал внимание от гениталий и переносил его на тело в целом. Но порнофикация и фронтальное представление гениталий обходит все каналы сублимации и тем самым — устраняют возможность эротической коммуникации. Вместо «лика» партнера мы видим лицо, поверхность без какой-либо загадки, тело без какой-либо двусмысленности, провоцирующей желание. Возможно, по этой причине эта плоскостноть в приложениях вроде Tinder часто маскируется загадочными фотографиями с недосказанностью, сокрытостью и цифровым кьяроскуро. А в более сексуально-ориентированных приложениях вроде Grindr, как указывает Рубен Галло, она компенсируется дизайном интерьеров, которые случайно попадают в кадр. Так, символический порядок — само освещение, ракурс съемки и бытовая обстановка — все равно включаются в игру желания.

Вместо аффектированного материального сингулярного тела, которое может привлечь, например, особенностью сложения, уникальностью или неповторимостью черт, мы производим исчислимое тело, которое должно лишь вместиться в установленные лекала

В марксистской традиции эмансипация подразумевает освобождение себя из предписанного порядка. Она понимается как возможность самопереопредоления, потенциальность радикальной трансформации. Но сегодня, когда сексуальность становится серийной, само расположение субъекта лишается онтологии. Как указывает философ Федерико Кампанья, «позиции — не более чем стражи высших принципов существования самой системы серий: каждая позиция эквивалента любой другой позиции, и, таким образом, одинаково лишена автономного существования». Позиция оказывается не просто предписанным местом, но, по сути, отжившей формой предполагаемой сущности. В этом смысле показательны гей-приложения, где понятие позиции имеет сексуально-ролевой смысл. Если в теории однополые отношения обещают волатильность и вариативность выбранной роли, на практике они устанавливают фатальность этой роли. Не оказывается ли позициональность, которая якобы преодолевает половую бинарность ради гендерной флюидности, новой формой эссенциализации? Не проглядывает ли за радикальными формами освободительного конструктивизма, флюидности и изменчивости новый эссенциализм: вера в предзаданность и судьбу?

Можем ли мы, таким образом считать, что освобождение сексуальности от редпродукции ради реэротизации всего тела оказывается проигранным? Современное цифровое тело, с одной стороны, конструируется из матемизируемых характеристик: рост, вес, размер половых органов. Вместо личности мы видим индустриальное производство различных tribes — то есть типажей внешности, которые можно легко типологизировать. Вместо аффектированного материального сингулярного тела, которое может привлечь, например, особенностью сложения, уникальностью или неповторимостью черт, мы производим исчислимое тело, которое должно лишь вместиться в установленные лекала. Вместо обладания телесной полнотой, субъект оказывается превращенным в синекдоху (разновидность метонимии, где часть описывает целое) — тот или иной фетиш или единичное качество. Однако это не столько освобождает сексуальность, сколько эссенциализирует человека через его физиологию. Так для удобства поиска на некоторых приложениях параметры, сексуальные предпочтения и другие характеристики переносятся в само имя профиля. Скользящее, свободное и реляционное желание фиксируется и застывает в качестве неизменной идентичности.

Реполитизация любви

Как и все другие обещания неолиберализма, свобода оказалась негативной свободой — «свободой от противного»: от общества, от ответственности, от закона, от сексуальности. Другим словами, свобода становится обратной стороной зависимости, обсессивного и утомительного поиска, который не предполагает остановки — кроме временных передышек. Любая жалоба в этой гонке за удовольствием воспринимается как архаический пережиток романтической эпохи и брачной кабалы. Вместо долгожданной свободы мы видим новые психопатологии и симптомы (например, commitment phobia), а вместо равенства — новую асимметрию в отношениях между более привлекательным и менее привлекательными партнерами, между более склонными к эмоциональной привязанности и апологетами собственной автономии.

В отличие от куска хлеба, стакан воды — это не продукт человеческого труда, а природный ресурс, общественное благо. Вода не имеет выраженного вкуса — это прозрачный медиум утоления потребности. Хлеб, напротив, предлагает разнообразие — вернее, иллюзию товарного разнообразия: черный, белый, с отрубями, зерновой. «Теория стакана воды» была изобретена в тот переломный момент, когда социальное равенство достигалось одновременно с сексуальным освобождением, разрушением государства и брака. Сегодня, когда сама бутилированная вода стала товаром, а ее производители вынуждены изобретать различные оттенки вкуса, чтобы занять как можно больше места на прилавках, нам следует пересмотреть, насколько требование сексуального разнообразия сохраняет освободительный потенциал. Может ли дистилляция воды от ее примесей или освобождение сексуальности от невротического желания секса оказаться более радикальной тактикой? Могут ли приложения знакомств и порнография освободить любовь от эмпирии сексуального акта и открыть желание производства значения и смысла?

Любовь, в ее философском понимании — арена, где через индивидуальный опыт соприкасается с универсальным. Она должна перестать быть эмоцией, но стать, согласно ее изначальному смыслу, — силой

Как указывает Катрин Малабу в своей критике нейронауки, сегодня наш «эмоциональный мозг» уподобляется мозгу людей, страдающих болезнью Альцгеймера. Проблема состоит не только в том, что невозможность любви оборачивается депрессией, как утверждает Хан, но в том, что утрачивается аффект — как негативный, так и позитивный — то есть сама способность переживать, сочувствовать, быть чем-либо тронутым или задетым. Вместо этого мы видим прогрессирующие индифференцию и безразличие. Можно предположить, что вслед за всеобщей экономизацией сексуальности, следует десексуализация самой интимной жизни. Только в отличие от идеалов революционеров она не предполагает освобождения от сексуальности, а, наоборот, порабощает эмпирией секса, эротическим капиталом и новой нормализацией. Результатом такой эмансипации оказывается парадоксальным образом то, что Берарди называет деэротизацией общественного тела, а усиление сексуальности граничит с политической импотенцией и невозможностью солидарности со своим географическим соседом.

Бадью, Жижек и Хан утверждают, что сегодня именно моногамная любовь может оказаться наиболее радикальным политическим требованием. Любовь, в ее философском понимании — арена, где через индивидуальный опыт соприкасается с универсальным. Она должна перестать быть эмоцией, но стать, согласно ее изначальному смыслу, — силой. Однако, в подобном противопоставлении «тогда» и «сейчас», можно легко обнаружить трансисторический образ любви, деисторизацию любви как социальной структуры или даже патриархальную идеализацию неравенства. Сегодня для многих, кто вынужден покинуть свою собственную страну, кто уезжает на сезонную работу или существует в режиме неполной занятости, онтологической нестабильности и прекарности, стабильные отношения могут показаться роскошью и привилегией. Возможно, должно произойти переизобретение любви в условиях одновременного отчуждения и гиперсвязанности — тех новых условиях, которые определяют современную сексуальность. Любовь, как пишет Бадью, «не может быть защитным действием просто для поддержания статус-кво. Мир полон новых изменений, и любовь должна быть тем, что рождает обновление. Риск и авантюра должны быть заново изобретены в противовес безопасности и комфорту».